Новость о том, что он унаследовал французский трон, обрушилась на Генриха утром 15 июня. К нему явился гонец от императора, убедивший охрану у королевских дверей, немедленно пропустить его к королю. После длительных препирательств посланнику удалось передать информацию его величеству. Он лишь на час опередил г-на де Шемро, хотя тот установил рекорд скорости, преодолев 800 миль от Парижа до Кракова за шестнадцать дней. В течение последнего месяца жизни брата Генрих получал известия об его отчаянном положении и ухудшении состояния. Ожидая перемен, он, как всегда, не подготовил реального плана действий, и эти вести застали его врасплох. Единственное, что сделал Генрих, так это попытку уверить поляков в том, что он прижился у них и принимает обычаи новой страны. Он больше не скрывался в своей комнате, сказываясь больным, не выглядел мрачным и тоскующим. В начале пребывания в Польше он сумел, избегая контактов со своими подданными, выстроить барьер, защитившись правилами изощренного этикета, которым и прикрывался. Это только усиливало стремление подданных видеть нового короля, а его еще больше отдаляло, делая царственно-холодным. Теперь, появляясь перед народом, он был сама живость и обаяние. Он обзавелся польским платьем и даже стал обучаться традиционным местным танцам. Воздерживаясь от вина, он с энтузиазмом поглощал пиво, хотя, на самом деле, вообще не любил алкоголя.
К середине апреля отношения дворян к королю начало теплеть. Главная причина, вызывавшая конфронтацию к нему всей страны, состояла в его упорном нежелании видеться со своей нареченной — сорокавосьмилетней старой девой Анной Ягеллонкой. К ее великому разочарованию, нареченному удавалось избегать ее, и они встречались лишь на официальных приемах. Зная, что его дни в Польше сочтены, он почувствовал, что будет неплохо проявить вежливость к пылкой даме, дабы умилостивить своих «захватчиков» (так он рассматривал их). Бывший герцог Анжуйский заставил их поверить, что из французского принца он превратился в польского короля. Ибо, когда доходило до главного, Генрих был флорентийцем до кончиков ногтей.
Известие о смерти Карла вызвало великое ожесточение в Кракове. Генрих — спокойный и сохраняющий самообладание — объявил о необходимости в сентябре созвать Сейм и, пока не будет принято решение вопроса о польском троне, во Франции будет править королева-мать. Польские интересы — превыше всего, ворковал Генрих. К тому же Франция — в надежных руках. Король выглядел на удивление уравновешенным и, хотя самые недоверчивые из дворян предпочитали не спускать с него глаз, вскоре стало ясно, что он не уронит своей чести.
Однако, прикрывшись личиной безмятежности, король и его свита лихорадочно готовились к побегу из опостылевшей страны. Они решили: ночь на пятницу 18 июня идеальный момент для «ухода по-английски». За три дня до этого Помпон де Бельевр, французский посол в Поли был официально отпущен королем, ибо со смертью Карла IX его служба прекращалась. Но у Бельевра была тайная миссия: выехать вперед и подготовить путь к бегству Генриха, обеспечив ему свежих лошадей на время остановок и ночевок, а также запасы провизии. 18 июня де Шемро был вызван к королю, который вручил ему письма для Екатерины, с указанием доставить их как можно скорее. Тот немедленно отбыл. Все это делалось перед членами совета для отвода глаз. Однако Шемро не вернулся во Франц а получил инструкцию встретить Генриха в маленькой рушенной часовне, той же ночью, в деревушке в окрестностях Кракова. Он послужит проводником для короля и его собратьев по побегу и доставит их к границе между Польшей и Империей.
Внезапно весь план оказался под угрозой разоблачи из-за ротозейства — Рене де Вилькье, дворецкого Генриха, заметили с огромным караваном вещей, груженных мулов, совершенно очевидно покидающим Краков. Теперь подозрения поляков подтвердились, и Генрих в ярости бросился на тупоголового Вилькье. И без того рискованный побег стал просто опасным. В обозе были упакованы драгоценности, принадлежавшие не только Генриху, но и польской казне. Как бы дорого он ни ценил эти вещи, жизнь была для него дороже, а он бы и гроша ломаного за нее не дал, попадись ему на пути толпа разъяренных поля Поползла молва, что король тайно планировал сбежать и граф Тенчинский, управляющий двором короля, встревоженный, явился к Генриху, объявив, что «город и сенат скорбят из-за намерения короля их покинуть». И получил нем обтекаемый ответ: «Человек разумный, подобный вам, легко поймет: никакого намерения вас покинуть у меня нет. Когда я приму какое-либо решение, мои дворяне узнают о нем, когда я выскажу его на совете в их присутствии. Что же до населения, то лучше не противоречить их мечтам! Меня мало волнуют слухи, но волнует моя репутация»,
Хотя спокойствие Генриха убедило Тенчинского, в тот вечер все только и говорили, что о заговоре короля и побеге. Управляющий явился сообщить Генриху: по распоряжению и вокруг дворца выставлена стража. Если бы никакого плана не существовало, король вышел бы из себя от ярости: ему не доверяют! Сейчас же он остался хладнокровным, как всегда, и предложил, чтобы не только стражи были выставлены, но и сам он «успокоит своих добрых подданных, отправившись в постель в их присутствии, когда же они услышат, что король уснул, то паника, вероятно, уляжется". В тот вечер ужин удался на славу. Король пребывал в добром расположении духа, блистал остроумием. Наконец он отправился в спальню, оставшись один, как требовал обычай. Тенчинский также прилег в ногах кровати, полог был опущен и Генрих притворился спящим. Через некоторое время он вышел из спальни и объявил, что его величество действительно уснули. В соседних со спальней Генриха покоях те, кто собирался бежать вместе с ним, завершали приготовления. Как только Генрих рассудил, что наступил безопасный момент, он присоединился к сообщникам, они опустошили большой ларец с драгоценностями, прикрепленный к кровати короля; Генрих, кроме своих личных камней, набил карманы польскими драгоценностями, включая жемчуга, алмазы и другие. Это может пригодиться, когда придется пробираться сквозь неприятельскую территорию. К их великой тревоге, обнаружилось, что все и двери во дворце заперты, но, по счастью, нашелся небольшой проход из кухни, оставшийся открытым и без охраны. Несколько раз их чуть было не обнаружили, и все же, применив разные уловки, заговорщики выбрались из дворца и прибыли в часовню в окрестностях Кракова, где была назначена встреча.
Несколько французов из свиты покинули дворец еще раньше, дав понять страже, что направляются на романтические свидания, но, когда Генрих прибыл в часовню, ни их, ни Шемро там не было. К счастью, лошади для побега были привязаны здесь, и, прождав некоторое время, все согласились, что королю не стоит дольше мешкать, ибо его отсутствие скоро может быть обнаружено. Как только они тронулись в путь, действительно, объявились некоторые из кавалеров, но Вилькье, Пибрак, де Шемро и кое-кто еще так и не появлялись. Без Шемро никто из беглецов не знал маршрута, здешнего языка они не знали, но, не смутившись этими обстоятельствами, выехали в темноту. Проблуждав по лесу, кое-как выбравшись из заболоченной местности, беглецы сумели добраться до Освенцима около полудня, и здесь, к радости Генриха, обнаружились его любимцы: Пибрак, Вилькье, Келюс и прочие, нетерпеливо поджидавшие их. Де Шемро тоже был с ними. Выяснилось, что, не встретив короля у часовни, они, хотя и с некоторым затруднением, сумели найти другую дорогу до Освенцима.
Тем временем побег короля и кража драгоценностей были обнаружены. В Кракове подняли тревогу, и татарская конница, подхлестываемая криками: «Держи клятвопреступника!», помчалась в погоню, чтобы схватить Генриха и доставить к разъяренным подданным. Многие из этих самых подданных решили не терять времени даром и тоже вооружились столь основательными орудиями, как камни, дубинки и копья, и присоединились к солдатам.
Когда измученные беглецы заметили на горизонте преследователей, они пришпорили лошадей и из последних сил пересекли дощатый мостик через Вислу. Так, покинув Польшу, беглецы очутились в Плессе, на территории Силезии. Они разрушили мост, побросав доски в воду, и тем самым спаслись от конницы и огромной толпы, желавшей вернуть бежавшего монарха. В Плессе Генриха поджидал Бельевр, и, хотя предполагалось, что они путешествуют инкогнито, это никого не обмануло, особенно учитывая горячий прием, оказанный Бельевром своему королю. Губернатор Плесса настоятельно советовал Генриху уезжать поскорее, ибо не хотел неприятностей с соседями из-за беглого короля. Так что компания весьма быстро скрылась и вскоре, встретившись с выехавшими им навстречу сыновьями императора, Матиасом и Максимилианом, была уже в Вене.
Генриха приветствовала восторженная толпа горожан. Максимилиан II и императрица Мария тепло приняли беглеца. Бывший соперник по выборам на польский трон теперь олицетворял само гостеприимство для молодого короля, которого — в обычной для XVI века манере общения между старшим и младшим монархами — называл и сыном, и братом. Совершив лихой побег и побывав на волосок от гибели, Генрих ощущал себя свободным человеком, и его не смущало теперь, что в его поступке было мало чести, уж не говоря о величии. Он написал встревоженной матери: «Я ваш сын, я всегда повиновался вам, и ныне полон решимости еще больше препоручить себя вам, чем прежде <…> Франция и вы стоите куда больше Польши. Я всегда останусь вашим преданным слугой».
В столице империи Генрих нашел деньги, присланные матерью для возвращения домой, а также несколько писем от нее. Максимилиан обсуждал с будущим королем Франции различные трудности, связанные с отношениями между представителями новой религии и католиками. Он советовал гостю по возвращении домой проявлять как можно больше терпения, позволяя обеим религиям мирно сосуществовать. Максимилиан указал, что такой умеренный подход всегда гарантировал успех в отношениях между лютеранскими князьями и католическими государями. Император лелеял тайную надежду, что его овдовевшая дочь, королева Елизавета, сможет выйти замуж за Генриха, но у нового короля имелись свои взгляды на эти вещи. У него была на уме лишь одна невеста, а именно — Мария Клевская, жена его беглого родственника Конде, но эти чувства он хранил в глубокой тайне.
Во время своего пребывания в столице Империи Генрих оправился от тягот путешествия и пребывал в отличном здравии, если не считать обычного свища под глазом и абсцесса под мышкой. Появление новой болячки на ноге дало повод для беспокойства, особенно когда она упорно отказалась заживать, даже после применения нового революционного метода: больную ногу засовывали в горло только что заколотого быка, но это потрясающее медицинское новшество ничего не дало.
После не слишком красивого прощания с Польшей, Генрих теперь показал, что может вести себя, как настоящий король, и так очаровал народ в Вене, что многие сокрушались, когда он собрался уезжать. 11 июля 1574 года Генрих прибыл на земли Венеции, где его встретили подарками — золоченой каретой и эскортом в три тысячи человек. Ликующие толпы выходили к дороге приветствовать будущего короля Франции. Количество провожающих росло по мере продвижения Генриха от деревни к деревне. Жажда увидеть короля в золотой карете была столь сильна, что в одном из городов сын сенатора, вытеснивший какого-то человека с занятого им места, вынужден был вступить с ним в драку и был заколот кинжалом.
Наконец Генрих добрался до берега лагуны, где его поджидали три роскошно задрапированные гондолы, все разного цвета. Генрих выбрал судно, покрытое золотой парчой, с гондольерами, облаченными в его родовые цвета — желтое с синей отделкой. Отбыв, он обнаружил, что его сопровождает флот из 2000 судов и, в знак особой чести, молодые дворяне города выстроили полумесяцем сорок гондол, украшенных черным бархатом, и так плыли, сопровождая гондолу Генриха. После короткого отдыха он забрался на крышу гондолы и стоял, на виду у приветствующей его толпы. До поздней ночи Генрих катался по каналам, жадно расспрашивая о различных дворцах и церквях, мимо которых проезжал. 18 июля, прослушав мессу, он официально въехал в город вместе с дожем Мочениго на борту величественнейшего корабля, какой он когда-либо видел в жизни. Подняли пурпурный парус с гербом — львом святого Марка, и 350 гребцов отвезли их на Лидо, где барка бросила якорь. Послушав «Те Deum» в соборе Святого Николая, Генрих поселился в палаццо Фоскари на Большом канале.
Девять дней, проведенных в этом городе, были для Генриха, наверно, самым счастливым и беззаботным периодом жизни. По природе своей больше итальянец, нежели француз, он всецело предался наслаждению новшествами и произведениями искусства, изобильно встречавшимися на каждом шагу. Генрих отправился к восьмидесятисемилетнему Тициану и высказал ему свое глубокое уважение, он позировал Тинторетто. И, разумеется, не мог удержаться от покупки великолепных вещей, которыми соблазняли его купцы и ремесленники. К счастью, Екатерина выслала сыну 30 тысяч экю на развлечения в Венеции, и он сам сумел занять 10 тысяч. Почти все прихваченные в Польше сокровища пошли на раздачу подарков и различные затраты. Подобно своей матери, Генрих был не только экстравагантен по натуре, но также и чрезвычайно щедр, осыпая бриллиантами и другими драгоценностями— а также деньгами — всех, кто ему угодил. Никогда еще он не был так счастлив и желал возблагодарить судьбу за этот редкий миг ничем не омраченного счастья. После визита наследника французской короны многие в Венеции оказались обеспеченными до конца жизни.
Ежедневно нуждаясь в предметах роскоши, он, например, ухитрился на одни только духи истратить тысячу экю. Стеклодувы Мурано работали, устроившись в гондолах возле его дворца на Большом канале, и он с восхищением наблюдал, как они создают для него вещи сказочной красоты. Посетив всех мастеров, которыми славилась Венеция, вечерами Генрих отправлялся на балы и банкеты, где вызывал всеобщее поклонение. Двадцатидвухлетний король так и сиял, чего раньше с ним не случалось — и никогда более не случится. Поздно вечером герцог Феррарский и герцог де Невер, присоединившиеся к королю в Венеции, выводили его из дворца потайным ходом, чтобы приобщить и к удовольствиям другого рода, и Генрих возвращался на рассвете, в полном восторге. Он жалел, что мать его не бывала в Венеции, и говорил: «Если бы только королева, моя мать, была здесь, чтобы не я, а она получила свою долю почестей, ведь я всем обязан ей!» Несмотря на столь достойное проявление чувств, он, однако, не удосужился написать ей ни разу из этого рая на земле.
27 июля, когда отъезд уже нельзя было откладывать, Генрих попрощался с Венецией, вдохновленный искусством, красотой и цивилизованной жизнью, которую встретил здесь. Он вернулся во Францию, полный новых идей, как изменить и облагородить свой двор. Генрих истратил здесь 43 тысячи экю и еще на 19 тысяч сделал долгов, не считая польских сокровищ, которые без оглядки раздавал направо и налево. Для Венеции краткое пребывание короля стало настоящей находкой.
Герцог Савойский, по просьбе Екатерины, прибыл в Венецию и здесь присоединился к свите ее сына. Генрих радостно встретил дядю, и они провели вместе много времени в городе. Герцогство Эммануила-Филиберта находилось по пути Генриха к дому, и этот мудрый политик, увидев, что молодой король все еще неопытен в политике, да к тому же пребывает в эйфории, решил навязать ему собственный распорядок действий, дождавшись лишь удобного момента. Маршрут их возвращения во Францию проходил через Падую, Феррару и Мантую. На каждой остановке Генрих получал страстные письма от матери, умолявшей его вернуться, ибо политическая ситуация во Франции ухудшалась. Не обращая внимания на призывы матери, Генрих еще двенадцать дней провел в Савойе, с дядей и теткой. Вот тогда-то Эммануил-Филиберт и попросил молодого короля вернуть последние города Пьемонта, еще удерживаемые Францией. Счастливое настроение все еще не оставляло Генриха, и он объявил, что в знак дружбы и доброй воли он действительно возвращает Пинероло, Савильяно и Перузу.
Строго говоря, это решение было принято еще по Като-Камбрезийскому договору 1559 года, но жест Генриха сразу же стал непопулярен как среди сопровождавших его придворных, один из которых, герцог де Невер, был губернатором французских территорий в Италии, так и среди французского народа вообще. Именно от таких необдуманных шагов Екатерина и заклинала сына воздерживаться до возвращения, но она сделала хорошую мину при плохой игре и игнорировала возмущение своих советников. Впрочем, в обмен на поддержку территориальных обещаний Генриха Екатерина получила от герцога Савойского четыре тысячи солдат, которыми могла располагать в сражениях с повстанцами.
Екатерина выехала из Парижа, чтобы встретить сына неподалеку от Лиона. Рядом с ней в карете сидели герцог Алансонский и король Наваррский. Она постоянно держала их при себе, словно нашаливших детей. Покидая Париж, королева-мать тревожилась о многом, но все волнения улетучились, когда— наконец! — 5 сентября она снова заключила в объятия своего дорогого Генриха. Он же встал на колени и поцеловал матери руку. Оба плакали, вновь воссоединившись. Необыкновенно воодушевившись с момента пересечения французской границы, Генрих воскликнул: «Нет в мире страны, равной этому королевству!» Поздоровавшись с сыном, королева повернулась к его брату, Алансону, и к Генриху Наваррскому. Представив двух молодых людей королю, она произнесла: «Сир, соблаговолите принять этих пленников, которых я теперь препоручаю вашему величеству. Я уже сообщала вам об их выходках и проступках. И теперь вашему величеству решать их судьбу». Генрих протянул руку брату для поцелуя, потом с удовольствием приветствовал Наваррского и обнял обоих. Алансонский, всегда спохватывавшийся слишком поздно, начал было что-то бубнить старшему брату на ухо в оправдание своей измены, но Генрих сказал с улыбкой: «Да будет так, братья мои; прошлое забыто. Я освобождаю вас обоих, взамен же прошу лишь вашей любви ко мне и послушания. Если же вы не в силах любить меня, то хотя бы из любви к самим себе держитесь подальше от заговоров и интриг, которые причиняют вред только вам самим и которые не стоят славного имени, унаследованного вами». Это было честной попыткой начать правление с дружескими и благородными намерениями.