КНИГА ВТОРАЯ ВЛАСТИТЕЛИ 
1Хочу я пламенной стрелою Аполлона
В берлоге поразить надменного Пифона[106],
Хочу я всем ветрам вручить смертельный яд
Авернских адских вод[107], чьи смрады высь чернят,
5 Чтоб волю дать чуме, парше и лихоманке,
Пусть кажет глубь земли зловонные останки

В гробах повапленных: при зрелище таком
Любой зажмет свой нос и сморщится при том.
Вы, чьи деяния перо мне навострили,
10 Вы, раскалившие красно в моем горниле
Разящей молнии карающий клинок,
Бледнейте в ужасе при чтенье этих строк.
Нет, не надеюсь я на то, что срам великий
Вам краскою стыда покроет песьи лики,
15 Не ведают сего порочные сердца,
Вам свойственны грехи и бледный цвет лица;
Под лоском прячете вы сквернословье ваше,
Чтоб этот лоск слепил, чтоб грязь казалась краше.
А я краснел за вас, когда мой стих, как сталь,
20 Пред миром насекал о ваших днях скрижаль.
Здесь нов предмет и слог: сколь часто в мире этом
Я видел истину с ее далеким светом?
В ней страх наш и закон, повсюду ей хвала,
Но гибнет, сирая, без хлеба и тепла,
25 Под крышею небес по улицам влекома,
Хоть ей дарован кров заоблачного дома.
Я слабодушным был, страшился передряг,
Не задевал владык, чтоб не попасть впросак,
Касаться не хотел двусмысленных понятий,
30 Дабы обмолвкою, пустым словцом некстати
Не вызвать ярости властительных господ.
Кто может повторять их изреченья, тот
Предатель совести своей, души и чести:
Я мерил силу их с их озлобленьем вместе,
35 Считал, что жизнь моя дешевле царства их,
Я сдерживал язык и укрощал мой стих,
Его безудержность и юношеский норов.
Теперь мой дух иной, не трепещу от взоров
Гиганта грозного[108], у чьих простерся ног
40 Весь люд обманутый, весь мир несчастный лег.
Мне непосильная сгибает ноша плечи,
Но Божий перст ведет меня от сечи к сече.
Задачу вижу я превыше сил моих,
Я вижу не себя: мой замысел, мой стих.
45 Подай мне, истина, пращу царя Давида,
Вложи мне в длань кругляк внушительного вида,
Какой не выбрать мне, придай мне силы, чтоб
Я Голиафишке метнул сей камень в лоб[109].
Поскольку сгинул страх, погибнет недруг скоро.
50 С годами зло растет, и сам я так же споро
Ращу мой гнев и слог, мой опыт и года,
Порыв мой и душа растут, как никогда,
Мир в злодеяньях скор, а значит — эти строки
Должны ускорить бег, дабы разить пороки.
55 Эх, милый стих, ты к тем в служенье не иди,
Кто попусту сложил ладони на груди,
К ленивым болтунам, чью память в дрему клонит,
Забвенья не испив, она в забвенье тонет.
Коль молвят, что в моих рассерженных строках

60 Повсюду льется кровь, царит смертельный страх,
Что в них неистовство и злоба откровенны,
Расписаны резня, отравы и измены,
Отвечу без затей, что крепость этих слов
Искусства моего основа из основ.
65 Поклонники любви свой грех высоко ставят,
Словами нежными утехи чаще славят,
Их речи — рис и мед, блаженство страстных мук,
Безумства всякие — любимый их досуг.
Бывал счастливым я, коль счастлив сумасшедший,
70 Хохочущий тогда, как рухнул кров на плечи,
Коль время самое, дабы сойти с ума,
Забыть о выгоде, чтоб овладела тьма
Чумною головой, чтоб, чувства все утратив,
Смеяться над бедой отчизны и собратьев,
75 Я сам, как многие, творил цветистый слог,
Когда в досужный час никак уснуть не мог.
Иных взыскуют слов наш век и наши нравы,
И рвать нам горький плод, исполненный отравы.
Порыв души сокрыть не даст нам слог такой,
80 Руке уснуть не грех, душе претит покой,
Когда на берегах Луары либо Сены
Играет наша мать трагические сцены,
Развязка близится, и память прошлых бед
Сжимает мой кулак, велит воскликнуть: нет!
85 Но где же тот, кто в спор вступает без забрала,
Чья откровенна речь, кто, не страшась нимало
Своих властителей, всесильной их руки,
В глаза им говорит, сколь слабы и низки!
Пятнает грязь двора певца, коль тот лукавит
90 И, словно Цезаря, Сарданапала[110] славит,
Коль у него Нерон с Траяновым[111] лицом,
А хитрый грек Синон[112] зовется храбрецом,
Таис[113] — Лукрецией, а гнусного Ферсита[114]
Ахиллом доблестным зовет сей льстец открыто,
95 Иных ославит он, чтоб нанести урон,
Враг добродетели, пороку служит он.
Иным дано вкусить небесного нектару,
Подносит Дух Святый сего напитка чару
Их душам праведным, но такоже таят
100 Ковши древяные сквернящий воду яд,
Подобны аспидам, и всяк напиток здравый
Мертвит, как волкобой и прочие отравы.
Разгневан я, льстецы, и впору мне тотчас
Моими стрелами осыпать, подлых, вас,
105 Несете, аспиды, смертельную прохладу,
Разор и нищету, к тому же в примесь к яду
В сердца властителей струите грязь и зло,
Пуская жала в ход, не чуете тепло

Груди пригревшей вас, отродия гадючьи,
110 Дарующей вам корм и жизнь в благополучье!
Владыки, вы льстецам дарите столько благ,
Гоните прочь пролаз и ловких сих деляг,
Они податливых обжулят без опаски,
И мне не разглядеть их лиц за толщей краски;
115 Но тот, кто гонит их, обманут, ибо тут
Опалы не страшась, они свое берут.
В наш безобразный век так ложь ценима светом,
Столь дивным образцом считают лесть при этом,
Что даже полулжец, не только полный, вмиг
120 Наполнит без труда враждой сердца владык.
Но кто в числе лжецов? Сановники из свиты
В чинах советников, не просто паразиты,
Как в древности Гнатон[115], а вот еще льстецы,
Смиренноликие святоши, чернецы,
125 Владевшие и встарь уменьем хитрых ябед,
Теперь, чтоб тешить плоть, народ искусно вабят,
Сии притворщики хитрее прочих всех,
Погрязшие в грехах, клянут малейший грех,
Отвеют комаров[116] — на все у них сноровка, —
130 В потоках укоризн хвала всплывает ловко,
Притворна строгость их, речей притворен яд,
Тираду горькую немедля подсластят.
Так мать безумная порою для острастки

Отшлепает дитя и тут же дарит ласки.
135 Один продажный лгун из этаких святош[117],
Который Сатану учил, что значит ложь,
Столь яркой краскою расписывал картины,
Что стал угодником палач, король бесчинный!
Примером доблести сей лжец назвать посмел
140 Неистовство резни, позор кровавых дел,
Он Карла-короля жалел, скорбя особо
О том, что мало душ его сгубила злоба,
Он храбрым звал того, кто, сидя вне тревог,
Смел книги отрицать, хулить искусства мог,
145 Он мучеником звал вершителя напастей,
Лишь пожурил слегка за две любовных страсти,
Он милостивым звал того, кто со своей
Покончил верою, прикончив тьму людей.
Так сущий дьявол стал небесным херувимом.
150 Позор хвалителям, бесчестие хвалимым!
Корыстным королям по нраву грех любой,
В них гной вздымается, глаза им застит гной,
Едва призывы зла заслышат эти тати:
Для них блаженство их дороже благодати,
155 Едва ли в наши дни устами их несом
Такой нелегкий груз, что истиной зовем.
Однако дивно мне, как можно восхититься,
Когда средь многих зол отыщется крупица
Добра, и восхвалять владыку всякий раз,

160 Когда он весь в грехах; тем часом льстивый глас
Придумывает ложь, чем злодеянью служит.
Святая истина в изгнанье горько тужит,
Скитаясь в пустошах, живет среди обид,
В темнице на цепи, избитая, сидит.
165 Коль в голову взбредет иному сумасброду
Ее нести двору, где суете в угоду
Царят ничтожества, где истине урон:
Грозят ей сотни ран, бедняжку гонят вон,
И сносит всякий раз любые поношенья,
170 Ей тяжко лишь одно — глухое заточенье.
Я встретил истину в изгнанье на брегах
Безлюдных островов, где всюду мертвый прах[118].
Она предстала мне, подъяв клинок кинжала,
Своим носителям, казалось, угрожала[119].
175 Твоей бы жертвою хотел я стать, поверь,
О светоч вечности, небес пресветлых дщерь!
Тебя узрит лишь тот, чей дух к высотам рая
Без чувств возносится, в полете обмирая.
Порыв дарует нам прозрение и свет,
180 Вслед им желания, идет надежда вслед,
За нею замысел, труды приходят вскоре,
А после них в конце неведомое горе.
Но разве дело в том, что исторгал из нас
Последний вздох прохвост, пускавший кровь не раз,

185 Чем нашим душам нес навечно избавленье
От казней и клевет, нес жизнь без преставленья?
Могу ли возлюбить я мой приблудный стих,
Прияв посмертный срам убийством чад родных?
Преследуйте отца, убийственные строки,
190 В почтенной горести и в счастье, и в мороке.
Умрем же вместе мы, оставим гнить приблуд,
Которые себя владыкам продают
За двадцать лет забав и вечные печали.
О как лукавый слух пролазы осаждали,
195 Чтоб ухватить, как псы, добычи добрый кус,
Но лишь посулы ждут ничтожных подхалюз.
Рабы трусливые в своих стремленьях жалки,
Но храбростью блеснуть хотят в постыдной свалке,
Кровавы их дела, поскольку норов лют,
200 Но и у них власы от ужаса встают
В часы таких потех. Вот рана предо мною,
Уже гниющая, зловонная от гною.
Так тешится тиран, однако в те же дни
Средь жутких сих забав, бесчинства и резни,
205 Когда стенает люд под властью лиходейства,
Когда безумный век — трагическое действо,
Пред нами низкий фарс играет лицедей,
Исполнен едкий смех разнузданных страстей,
Наряды дикие и души дики тоже[120];
210 Такую речь ведут раскрашенные рожи:
«Пора котурны[121] снять, пора смеяться вновь,
Пора с подмостков смыть запекшуюся кровь
И тысячи цветов по всей рассыпать сцене,
Дабы сокрыть следы кровавых преступлений».
215 Цветам осыпаться, и пусть бессилен взгляд,
Опять ударит в нос сокрытой крови смрад:
Владыки, дни потех умчатся легким дымом,
А кровь лежит на вас пятном неистребимым.
Льстецы ничтожные, сгибают ветры вас,
220 Склонясь, вы слышите их свист, их грозный глас,
О души гибкие, вам совесть не по нраву,
Вы отданы ветрам и словесам в забаву!
У вас, увы, не кровь и вовсе не сердца,
Души в помине нет у всякого льстеца,
225 В нем не струится кровь, живой источник блага,
Самотекущая трепещущая влага;
Поскольку нет сердец, своих желаний нет,
Чужим желаньям рад прислуживать клеврет.
Отродья рабские, ваш бритый лоб доныне
230 Забыть вам не дает о матери-рабыне.
А ваши души где? Сей пятый элемент
В самодвижении и движет всем в момент,
А вами движет то, что слышит ваше ухо,
Ничтожные рабы неверных глаз и слуха,
235 Хамелеоны вы и воздухом одним
Питаться можете, подобно тварям сим[122].

Занятье глупое, однако в нем приспела
Наука целая совсем иного дела:
Здесь все меняется, труды иные ждут,
240 Пронырой-сводником сменился льстивый шут.
В сужденьях древние суровыми бывали,
Грехом считали грех, порок пороком звали,
У них мошенником был назван без прикрас
Тот, кто смекалистым считается у нас,
245 Теперь не скажут «вор», а «человек при деле»,
О трусе говорят: «Идет с оглядкой к цели».
Измену шалостью зовут сегодня вслух,
А жрицами любви обычных потаскух,
И сводника зовут утонченной особой,
250 Искусником в делах секретности особой.
Еще посланцами зовут таких людей,
Нередко в высший круг возводится лакей,
Всех выше чтим того, на ком поболе срама,
Высокий дух и ум ничтожны, скажем прямо,
255 В наш злополучный век лакейства и клевет,
Где добродетели и чести ходу нет.
Тут столько чистых душ преследуют, чтоб сразу
Их в карантин чумной упрятать, как заразу,
Тут нужен злобный ум, должны быть души злы,
260 Дабы распутывать хитрейшие узлы.
Здесь опыт ни к чему: кто много знает — пешки,
Здесь красноречие встречает лишь насмешки;
Слова прекрасные, стихи и лирный звук
Не служат Господу, но от нечистых рук
265 Возвышенный псалом становится куплетом[123],
Все грех прибрал к рукам и все сквернит при этом.
Услады плотские и пагубная страсть
Приводят к пропасти, чтоб сердцу в скверну впасть,
Внезапный смерч огня уносит вмиг злочинных
270 Туда, где правит грех в пленительных личинах:
Но сводник холоден, без пламени грешит,
Его преследуют сомнения и стыд,
Он то вперед, то вспять ступает поневоле,
Лишенный совести дрожит не оттого ли?
275 Угрюмый лиходей страшится вся и всех
И поневоле сам свой называет грех.
Какой порок ни взять, свою корысть отыщем,
А с этим свяжешься, вовек пребудешь нищим,
Бездельник соберет какие-то гроши
280 За бденье по ночам и тела, и души
И всем расплатится. На дольний мир порока
Глядит небесное безоблачное око,
Ничто так не мрачит Господнего чела,
Как души сводников, когда к ним смерть пришла.
285 Владыкам велено, чтоб лиц менять и статей
Не смели смертные, как места и занятий,
Чтоб жили при дворе холопы и друзья
В лице коня, лисы, мартышки, муравья:
Однако хитрость лис, а также разуменье,
290 Стремительность коней, их сила и уменье
Опасность презирать, служить нам в трудный час,

Способность муравьев к труду, увы, не раз
Впустую были здесь: живешь, как сыр в сметане.
Но сладить запросто с владыкой обезьяне,
295 Легко ей отвратить от принцев и вельмож
Того, кто с виду лев, а нравом с нею схож.
Что получается? Шуты смешить готовы,
Зловредный лис тишком свои варганит ковы,
Король, коль бережлив, коль трезвый разум в нем,
300 Не держит столько слуг, мартышку бьет конем[124].
Что вам сказать о львах? В ученье у владыки
Все эти храбрецы теряют нрав свой дикий,
Постигнув, что к чему; изнеженных владык
Выводит из себя вассала смелый лик,
305 Они страшатся львов, чьей доблести и силы
Не переносит дух робеющий и хилый.
Бывает, выродку судьба дарует трон,
Такой король труслив и мужества лишен;
Однажды нашему приснились львы в кошмаре,
310 Из клеток вырвались на волю эти твари,
Чтоб растерзать его, и малодушный сей
Прикончить повелел в зверинце всех зверей,
Он принял сон за явь, сомнения отбросив.
Тот сон иначе бы истолковал Иосиф[125],
315 Сказал бы: «Коль во сне тебе явился лев,
Тебя, властитель, ждет вельмож и принцев гнев,

Которым сокрушить крестец твой и оплоты,
Чтобы добычею не стать твоей охоты.
Пойми, что должно львов кормить совсем не так,
320 Как всяких комнатных изнеженных собак.
Ты не стесняешься своих лионских шавок,
Когда сменив наряд, свой светский лоск и навык,
Ты миллион сердец бесстыдно ранить рад,
А ты бы грозным львам явил свой маскарад,
325 Когда ты мантию меняешь на сутану,
Корону на клобук, не подходящий сану»[126].
Такими шавками властитель окружен,
Он, убаюканный их лестью, гонит вон
Собак сторожевых и кормит низких пьяниц,
330 Лгунов, распутников, а вредный чужестранец
Подбросить рад костей от собственных щедрот,
Дабы голодным псам заткнуть на псарне рот.
Мы видим, здесь любой лакей — хозяин-барин,
Порочны их тела, их слух и взор коварен,
335 Из них советники, чье место всех главней,
Они — сердца, глаза и уши королей.
Коль в сердце злоба есть, заходит ум за разум,
Коль слухом наша мысль обманута и глазом,
Коль пропасть кажется пристанищем, как дом,
340 Отрава сладостью, а скорпион яйцом[127],
Как можно на земле, прибежище злосчастий,

Найти уверенность и избежать напастей?
Коль некий государь, чей ум пытлив и смел,
Услышать о себе всю правду захотел,
345 Узреть свои грехи, такой менял одежду,
Обличье изменял и шел бродяжить между
Купцов и пахарей, дабы узнать от них,
Сколь грозен их король и на поборы лих,
Сколь доблестным слывет, сколь чтим в среде народной,
350 Привлек ли он сердца натурой благородной,
Так и ходил король, пока не утолил
Желанья своего разведать вражий тыл;
Так древле Александр Великий, так однажды
Германик, мудрый вождь[128], исполненные жажды
355 Подслушать истину из уст своих вояк,
Как соглядатаи, сторожко шли во мрак,
Бродили средь шатров, дабы в каком-то месте
Услышать о себе суждение без лести.
Когда король — тиран, невежда и пигмей —
360 Утратив дутый лоск, встречает не елей
Безудержных похвал, а град прозваний бранных
Меж граждан и дворян, и в сопредельных странах,
Такому впору бы, спасаясь от стыда,
В чужом обличии остаться навсегда.
365 Однако льстивый хор придворной клики нашей
Дает испить ему пороки полной чашей.
Пронзая полог туч и воздух, гребни гор

К высоким небесам приблизились в упор,
Вершины гордые окутал снег сыпучий,
370 Рожденный злобными буранами и тучей,
Холодной шапкой лег, и глав надменных строй
Исполнен грозною, бесплодной красотой;
Сердца и чрева гор внимают среди ночи
Рычанью тигров, львов и хищной твари прочей,
375 А у подножья круч, в ущельях меж камней
Шипенье слышится в клубок сплетенных змей:
Пустые главы тех, кто вознесен высоко,
Повиты злобою, покровами порока,
В сердцах сих гордецов нет разума, увы,
380 Там тигры лютые беснуются и львы;
В зловещей тьме утроб таятся, как в пещере,
Желанья грешные — прожорливые звери,
Которые, рыча, безжалостно грызут
Все, что от разума еще осталось тут;
385 Тлетворен след владык, деянья их кровавы,
В руках нечистых меч, обиды и отравы;
Подножье сей горы — зловредных змей оплот,
Известной хитростью храним змеиный род,
Чьим ядам гибельным обречены такие,
390 Кто, жизни не щадя, перечит тирании.
Когда карает Бог возлюбленных детей,
Их повелителем становится злодей,
Главою дорогих частей Господня тела:
При исцеленье ран идут лекарства в дело,
395 Но если в глубину проникнет гной — беда,
Он разъедает все и все мертвит тогда,
Беда, коль тронут мозг сим смертоносным тленом,
Поскольку голова дает веленья членам.
Вожди, кого Господь призвал[129], дабы вели
400 Из рабства и огня Египетской земли
Стада его детей, колонны Храма Божья,
Вы здания сего и слава, и подножье:
Куда ни ступите, взирает столько глаз,
Людские радости и скорби — всё от вас.
405 Ваш грех тяжел вдвойне и наказанье тоже,
Чем выше вы взошли, тем вас карают строже.
Ах, столько крови лить! Что это вам несет?
Прибыток невелик. Падение с высот
Весьма мучительно. А с ваших крутогорий
410 Слетает и кружит над бедным людом горе.
С того и пуст ваш труд, и ото всех потуг
Иссяк ваш здравый смысл и сила ваших рук.
Вам чудится, что вы смелы на поле брани?
Но Бог благословить не хочет ваши длани.
415 Напрасно к небесам с мольбой ваш взор воздет,
В нем лишь отчаянье, но благочестья нет,
Язык молящийся причастен к сквернословью,
Простерли длани вы, испачканные кровью:
Не тронуть Господа притворною слезой,
420 Он внемлет жалобе, но только не такой,
По воле Господа огнем душа палима,

Господень чистый жар рождает огнь без дыма.
Псалтыри вашей звук столь сладостен и нов,
Но не приемлет Бог прельстительных псалмов.
425 Мольба из ваших уст к Творцу дойдет едва ли,
Лобзанья грешные уста вам запятнали.
Вам лучше встать с колен, не простираться ниц,
Они осквернены промеж колен блудниц.
Коль вашим рифмачам совсем иным покроем
430 Кроить захочется свой слог цветистый, коим
Любовный пыл воспет, фиглярам сим вполне
Палитры не сменить, угодной Сатане,
И на молитвы их пойдут все те же краски,
Какими писаны языческие сказки;
435 Заблудшим школярам, им не постичь к тому ж
Того, что дарит Дух, учитель наших душ,
От коих те слова Всевышний в небе слышит,
Какими томный лжец любимой вирши пишет.
Вороны, белые от извести, ваш грай
440 Вас мигом выдает средь голубиных стай[130].
Впустую ваша речь, ваш гомон непрестанный,
Вам не знаком язык Земли Обетованной,
Зря удивляетесь, что всуе ваш приказ,
Никто, ослушники, не хочет слушать вас,
445 Вам, непокорные, Господь дает уроки,
Чтоб чувствовали вы, сколь мятежи жестоки,
Вы рушите закон Царя царей[131], а он

За это попустил порушить ваш закон.
Коль сердце, гневаясь на эту жизнь в разврате,
450 Восстало супротив бесстыжей нашей знати,
И сетует она на едкость слов моих,
На мой бичующий, мой беспощадный стих,
Не ждите, короли, похвал: при вас вельможам
Житье привольное, как серафимам Божьим.
455 Такого, как средь вас, не сыщешь в мире зла:
Всяк спотыкается, коль старость подошла,
Но вы (как некогда сыны земли, титаны)[132]
Стремитесь нанести Святому Духу раны.
Вы, для кого порок — закон превыше всех,
460 Не короли — рабы, галерники утех
И пагубных страстей, неистовство какое
Блазнит вас, подлые, натешиться в разбое
И ваши скипетры поглубже в кровь макнуть,
Чем царствие начать и завершить свой путь,
465 На коем столько бед и мук людских так много,
О чьем конце народ в молитвах просит Бога?
Народ — конечности и тело, а главой
Король является, но с головой пустой,
К тому ж безумною, грозит беда большая:
470 Такая голова, дурачества свершая,
Из тела своего пускает кровоток,
Кромсает плоть свою, и вот — ни рук, ни ног.
Но, может, лучше так, — толкует нам коварство,
Когда бессмысленны все средства, все лекарства,

475 А рана все гниет, чернеет день за днем,
И видно, что грозит антоновым огнем,
Не лучше ли тогда рубить больные члены,
Чем тело обрекать на гибель от гангрены?
Такой совет неплох, такая к месту речь,
480 Когда, отрезав часть, возможно жизнь сберечь,
Но бесполезно все и нет пути к здоровью,
Когда зараза вглубь уже проникла с кровью,
И ощущает мозг, придя в себя едва,
Что яды в плоть струит, хотя он ей глава.
485 Тот больше не король, а просто хищник дикий,
Кто телом пренебрег, забыл свой долг владыки.
Любовь и пагуба — вот что нам знак дает
Для распознания, кто царь, а кто деспот.
Один огородил стеной и войском грады,
490 Другой их сокрушать ведет свои отряды,
Когда идет война, когда царит покой,
Один к подвластным добр, зато жесток другой,
Один завоевал любовь к своей особе,
Другой вселяет страх и побуждает к злобе.
495 Раздолье хищникам, коль стадо им дано,
Сдирает шкуру волк, король стрижет руно,
Благого короля народу власть желанна,
Но молится народ о гибели тирана.
Тот из язычников, кто некий смысл постиг,
500 Такие почитал достоинства владык:
Коль прочно царствие и места нет разброду,
Властитель признает владычицей природу,
Болеет за людей, почтителен к богам,
С умом хозяйствует, готов трудиться сам,
505 Отважен в грозный час, а в мирный осторожен,
В своем совете трезв, а в слове непреложен,
Такому мерзок льстец, но дорог старый друг,
Такой, хоть бережлив, но одаряет слуг,
Отец всем подданным, отверженным опора,
510 Враг ненавистникам, виновникам раздора,
Простой и ласковый к своим, он супротив
Того, кто зло несет, а к прочим справедлив,
Внушая гордым страх, надежду всем несчастным,
Бывает лик его то светлым, то ненастным,
515 Чтоб всяк, чей дух высок и преисполнен сил,
Без принуждения помазанника чтил;
Руками чистыми был славен вождь примерный,
И не было в его словах и сердце скверны,
Рассудок мерой был желаний и утех
520 И отвращал глаза от искушений всех;
Правитель — праведным должник, гроза лукавым —
Был милосерд в правах, а в милосердье правым.
Так на земной стезе иной властитель мог
Стать равным божествам, как некий полубог.
525 Так было, но слышны поныне речи эти
О злом правителе, о правильном совете,
У нас нет выбора, уж был бы хоть один
Неправедный совет и добрый властелин!
Порушить Францию совет наш хочет ныне,
530 Испанцы в нем сидят, французов нет в помине,
Здесь продан нищий люд, растоптаны права,
Унижен сирота, ограблена вдова,
Здесь правит женский ум, завистливый и властный,
Чья прихоть, как закон, для клики сей согласной.
535 Вероотступник-поп, лукавый лицедей,
Пред всеми кается, смиренный, как лакей,
Другой, нахлебником живя при злобной бабе,
Ей душу запродал, сгибает дух свой рабий,
А третий дивное творит для двух сторон:
540 Бурбона предал он, и Гиз понес урон.
Пройдоха при дворе свои сбывает речи[133],
Бездушный душегуб[134] к жестокой кличет сече,
Хромой пришелец[135] здесь урвал немалый кус,
И душу променял на злато лжефранцуз,
545 Иной, чтоб торговать вольготнее пороком,
Сулит нам правый суд, да все выходит боком,
Купить злокозненных стремятся короли,
Такие их оплот, опора, соль земли;
Такими способы готовятся нехудо,
550 Чтоб кровь добыть и мозг истерзанного люда,
Добро ему сулят, но он опять надут,
Французам ходу нет, тосканцы все берут.
Но эти хитрости приводят грады к смуте,
Войну гражданскую грозят раздуть по сути,

555 Король, которому оградой служит трон,
Однако вынужден народу дать закон.
Затем и действует в комедии дурацкой
Осел Италии[136], сей соловей аркадский[137],
Злодей безграмотный, способный делать вид,
560 Что слеп, а также глух, что в стороне стоит.
Вы зрите посему, как чрез рубеж державы
Текут сокровища и силы для расправы
С народом плачущим, чья опустела выть.
Вольно тебе, француз, грабителей кормить,
565 Ты муку чувствуешь, но дух твой все мытарства
Согласен претерпеть и не искать лекарства.
В совете короля — лесной разбойный сброд,
Там дебри, где тебя кинжал однажды ждет.
Наш ласковый тиран внушает страх французам,
570 Но плачется, что сам железным предан узам.
Он меч тебе всучил, чтоб ты берег лихих
Изобретателей вседневных мук твоих.
В совете короля все заняты вопросом,
Как, обольстив хитро, тебя оставить с носом,
575 Готовят яд и нож для тех, кто отчий край
Очистить бы хотел от алчных волчьих стай,
Награды раздают приспешникам позора,
Придворным сводникам, затем до приговора
Лишают богачей их кровного добра,

580 Легко отъятого, как железы бобра[138],
Готовят для наград и список поименный
Жестоких палачей, приспешников короны,
А рядом имена бесстыжих низких слуг,
Какие создают, не покладая рук,
585 Безмерные хвалы. А вот иная свора,
Всю Францию пожрет совет сей гнусный скоро.
Тут шлюхи и юнцы, чей грех грязней вдвойне,
А, может, и втройне, тут все, по чьей вине,
От чьих содомских дел и прочих безобразий
590 Весь названный совет в зловонных брызгах грязи.
В почете и цене сей промысел, сей грех,
А те, кто в наши дни блюдет ко благу всех
И правосудие, и твердые законы,
И неподкупный сыск, чтоб создавать препоны
595 Злодействам, те из нас, кому не по нутру
Собою торговать, прислуживать двору,
У власти не в чести, и если судят строго,
На каверзных весах их суд не весит много.
А те, чью жизнь ведет отвага и азарт,
600 Готовы лечь костьми под жерлами бомбард,
И коль приходится обрубкам сим в заплатах
Высокой милости в дворцовых ждать палатах,
Какой-то наглый шут калеку оттолкнет,
Оставит позади, дабы пролезть вперед.
605 У нас для жалких сих нет ни наград, ни денег,

Обида и отказ тебя здесь ждут, смиренник,
Надежду позабудь и славы не ищи,
Здесь вволю над тобой натешатся хлыщи[139].
Невежды-короли косым небрежным взглядом
610 Скользят по улицам, совсем не слыша рядом
Стенаний и мольбы, не видя, что вокруг
Ног деревянных тьма, полно железных рук
И тел полуживых, какие в час печали
Неблагодарному владыке жертвой стали.
615 Скажи, мой государь, как ты отвергнуть мог
Тех, кто служа тебе, лишился рук и ног?
Здесь доблесть горькая — понятие пустое —
Втройне унижена и горше стала втрое.
Ну кто бы из владык кого-то подчинил,
620 Когда бы доблестям отбор их не учил?
Поскольку сносим все напасти, не отринув
Своей причастности к раздорам властелинов,
Мы, слуги деспота, в сражения идем,
Дабы тяжелое ярмо влачить потом.
625 Мы, столь отважные, отцов свободных дети,
Сынов своих в цепях оставим жить на свете,
Сокровищ вольности, которым нет цены,
Неблагодарными теперь мы лишены,
Лакею верному от их щедрот награда
630 И непокорному, кого задобрить надо.
Властитель принужден держать в узде народ

И осмотрительно подачки раздает,
Он знатоков привлек, и стали слышны речи,
Что по сердцу король французам с первой встречи,
635 Но давним спутникам не дал властитель благ,
А тех, кто обделен, прельстит свободно враг.
Кто выгоду свою блюдет, сии не хуже
Тех, кто меняет слуг, сманив чужих к тому же.
Вожди не ведают, сколь жалок сей улов:
640 Не будет верным тот, кто изменять готов.
Изрядные умы, в ком твердости поболе,
Чем у властителя, по доброй служат воле
И столько, сколько в них живет их стойкий дух,
Пока, алкая дров, их пламень не потух.
645 Кто служит Господу, кто, будучи моложе,
Любовью Божию был связан, страхом тоже,
Хотя и грешен он, но грешным не рожден
И у черты греха стоит в смятенье он,
А, запятнав себя в угоду господину,
650 Противен сам себе, клянет свою судьбину.
Король, который вмиг сменить способен лик,
Макиавеллевской науки суть постиг,
Он благочестие заставит гнуться низко,
На веру возложив обязанности сыска.
655 О сколько нам грозит по воле неба бед,
Когда король дитя и есть привык чуть свет![140]
Какой небесный дар — король высоколобый,
Чей взор так милостив, чей дух не знает злобы,

Король сей справедлив и жажды крови он
660 Не унаследовал, когда взошел на трон.
Премудрый государь со знаньем дела правит,
Над слабым никогда могущества не явит,
Тот — истинный король и правит с честью тот,
Кто собственным страстям законы издает,
665 Кто строго управлять своей натурой может,
Кто нрав свой укротит, тщеславье уничтожит;
Нет, не гермафродит, не женственный урод,
Не скот блудилищный, рожденный для пригод
Бесстыжих потаскух, для власти не пригодный,
670 Слывущий чудищем в наш век неблагородный;
Не тот, чей низкий нрав под пурпуром сокрыт,
Кто вместе с трусостью предательство таит
И небрежение к обязанностям чина,
Который возложил народ на властелина;
675 Не тот, кто признает злой фурии надзор[141]
Превыше, чем конклав или святой собор,
Превыше, чем война и мир, взметенный круче
Гонимой вихрями смерчеподобной тучи.
Привычно королям, чужой наряд надев,
680 Шнырять по улицам, искать невинных дев
И чести их лишать затем в укромном месте,
В борделях тешиться, как скот, забыв о чести[142].
Вблизи дворцовых врат измученный народ

Волнами стелется у ног своих господ,
685 В слезах ложится ниц сим господам в забаву,
Топтать простых людей весельчакам по нраву,
Здесь бесполезен плач, охрана тут как тут,
Тотчас ее ряды униженных сомнут[143].
Пред ликом стольких бед, когда народ несчастный
690 Судьбу ужасную влачит в наш век ужасный,
А наши короли, пьянея от утех
И крови пролитой, свершают плотский грех
На персях потаскух и погрязают в скверне,
Какая доблестью считается у черни,
695 Хоть ныне сей порок иным осточертел,
Наш славный властелин, большой знаток сих дел,
Усвоил навыки, достойные повесы,
Науку превзойдя распутницы-принцессы.
Какой он женолюб, когда не по нутру
700 Ему блудилища, обрыдшие двору!
Такой считается презренным и тупицей,
Коль может пренебречь хотя б одной девицей.
Но чтоб особо чтил его придворный круг,
Готов он сводничать, обслуживая слуг,
705 Любой изведать срам, любое прегрешенье
И даже совершить вдвойне кровосмешенье.
Не будет никогда счастливой та страна,
Где не любим король, но власть его страшна,

Не будет никогда доверья к странам оным,
710 Где чужд монахам страх, а стыд неведом женам,
Где зверствует закон, король без слуг царит,
В совете пришлые, в министрах фаворит.
Сарматы бритые[144], живете в государстве,
Где вы себе закон в годины междуцарствий,
715 Честь правосудия хранящий и тогда,
С которым не страшны страданья и беда,
Что вас принудило тащиться к нам из дали,
Зачем вы почести ничтожеству воздали,
Когда презренный сей нуждался в этом сам?
720 Порфирой вашею прикрыт был мерзкий срам[145],
И недостойному открыли вы объятья,
Когда встречали смерть в осаде наши братья[146],
Когда бы знали вы, что значит женский нрав[147],
Который может быть и в слабости кровав,
725 Не слушали бы лжи бесчестных лизоблюдов,
Отъявленных льстецов, корыстных словоблудов
И тех, кто вынужден вести с оглядкой речь
И также лгать и льстить, чтоб жизнь свою сберечь,
Кто лжет, что добр тиран, что трус отважен в сече,
730 Дабы легко свалить свой груз на ваши плечи,

Вы не рискнули бы доверить ваш венец,
Закон ваш и права, державу, наконец,
Нечистым сим рукам, когда б вы разглядели
При въезде в наш Париж подъезды и панели
735 В стоцветном пламени и хаос тут и там
На множестве картин, понравившихся вам.
Вам было знаменье к заботе вашей вящей,
Что вам из Франции везти запал горящий,
Который вскоре мог испепелить ваш дом,
740 Когда бы не сбежал однажды со стыдом[148].
Когда б вы слушали французов честных речи,
Когда б речистые лукавцы с первой встречи
Вас не опутали, когда б не хитрый сглаз,
Не вывезли бы вы свою беду от нас,
745 Страшило Франции не выбрали бы оно
Для истребления у вас в стране закона.
Мы не узрели бы того, какой урон
Принес чужой стране наш принц, воссев на трон:
Негодник, избранный страною не по праву,
750 Являет нам ее как жалкую державу.
Там, где больны тела, там дух, больной вдвойне,
Безжалостно несет огонь и меч стране,
Коль плоть уродлива, уродлив также разум,
Где злоба с глупостью и бессердечность разом.
755 Гнет тиранический свою смягчает суть,
Когда он доблестью преображен чуть-чуть.
Блаженны римляне, чьих цезарей когда-то

Искусства тешили равно, как меч солдата,
А нынешним рабам мужеподобных жен
760 И женственных мужей[149] иной удел сужден.
Безнравственная мать искусней всяких своден
Прельщала сыновей: один ей был угоден
Как дикий лесовик, дававший волю ей,
Когда охотился, разя лесных зверей,
765 По воле матери король сей стал Исавом[150]
С ухмылкой деспота с неукротимым нравом,
Он стал с младых ногтей безумен и жесток,
Лишь крови жаждая, по следу рыскать мог,
Навылет поражать неумолимой дланью
770 Оленей стонущих и олененка с ланью,
И прозорливые могли узреть в те дни
Знак самовластия и будущей резни.
А младший брат его[151], большой знаток по части
Нарядов светских шлюх, знал толк в любовной страсти,
775 Сей бледный, женственный, как царь Сарданапал,
Всегда жеманничал и бороду сбривал:
Таким сей странный зверь, безмозглый и безлобый,
В канун Крещенья бал почтил своей особой.
Под женской шапочкой на итальянский лад
780 Сверкал в его власах отборных перлов ряд
Двумя излуками, а бритый лик тирана

Вовсю раскрасили белила и румяна,
Пред нами не король, а старой шлюхи лик
С напудренной главой, раскрашенный, возник.
785 Какое зрелище: вы только поглядите,
Затянутый в корсет монарх явился свите:
В атласе черном стан, испанский пышный крой
С разрезами, с шитьем, с различной мишурой;
Чтоб чин по чину был одет сей хлыщ бесстыжий,
790 На нем плоеные чудовищные брыжи,
Две пары рукавов украсили наряд:
С раструбами одни, еще одни до пят.
Он носит целый день подобные наряды,
Столь извращенные, как и его услады:
795 Любой бы испытал прискорбие и гнев,
В обличье женщины властителя узрев[152].
Однако сызмальства он, вскормленный отравой
Измен и тайных ков, избрал себе забавой
Нечестную игру в триктрак и с малых лет
800 Причастен к злым делам, виновник многих бед.
Он рьян был в юности на избранном совете,
Потом его душе труды постыли эти,
И дух его, и мысль желают отдохнуть,
В укромный свой приют распутник держит путь[153].
805 Дабы укрыться там и наслаждаться втайне
Раздутым похотью пороком, гнусным крайне,
Стыдясь бесчестия, страшась нелестных слов
За то, что жизнь свою и сан сквернить готов:
Он ловит отроков, чтоб распалиться пуще,
810 Затем натешиться их юностью цветущей,
Склоняя их к любви, противной естеству,
В одних пленясь красой, дивясь их щегольству,
Другой за сметку мил, за доблесть высшей пробы,
Был у распутника к невинным вкус особый.
815 Тут много новых лиц, имен немалый ряд,
Которому расти и множить маскарад;
Идут посулы в ход, угрозы в изобилье,
Сменяет сводников жестокое насилье.
Мы столько видели, но вот еще позор:
820 С Нероном нашим в брак вступает Пифагор[154],
Который, дни свои закончив на дуэли,
А с ними подвиги любовные в постели,
Владыку так сразит, что явит нам король
Страсть неподдельную и подлинную боль.
825 Вот новый договор, который по условью
Король и сводник д’О[155] своей скрепили кровью;
Мы скажем снова то, что заслужил Нерон:
«О если б твой отец, как ты, чуждался жен!»[156]
Мы видели уже, как спор ведут вельможи,
830 Чтоб с королем делить супружеское ложе;

Как наш король спешит укрыться в Олленвиль[157],
Искал убежище Нерон за много миль,
Чтоб там сокрыть свой грех в кругу клевретов близких,
Среди своих Шико, своих Амонов низких[158].
835 С Екатериной он расправился своей,
А с Агриппиною свирепой наших дней
Смирились короли, другую мать бесславят,
Родную Францию ножи сынов кровавят:
Сии змееныши у собственной земли
840 Десятки тысяч чад любимых унесли.
Сенеки древние тиранов той эпохи
И смертью тешили своей, как скоморохи[159],
А самых пламенных, кто сокрушаться смел
О грешности владык, плачевный ждал удел,
845 Карал их тяжко век, в котором запрещали
Собратьям поверять заветные печали,
И безнаказанно в те дни никто не мог
Ни мыслить про себя, ни молвить под шумок.
Бледнеем, встретив тех, кто, притворясь гонимым,
850 Играет в нашу боль, чтоб все развеять дымом,
Как те лазутчики, кого латинский стан
Послал убежище просить у сабинян
Под маской истины и под личиной права,
157 См. комментарий 48.
158 Антуан д'Англере Шико — придворный шут Генриха III. Пьер Амон — знаменитый каллиграф, учитель Карла IX, был впоследствии его секретарем.
159 Знаменитый римский философ, драматург, государственный деятель Луций Анней Сенека (4 г. до н. э. — 65 г. н. э.) был воспитателем Нерона, по приказу которого покончил жизнь самоубийством. С его судьбой д’Обинье сравнивает печальные судьбы Пьера Амона и Пьера Рамоса, погибших во имя протестантской веры.
Чтоб делу истины потом вредить лукаво[160].
855 Чтоб выжить, надобно скрываться всякий раз
От собственных ушей и посторонних глаз.
О чем я говорю? Косятся люди дважды
На тугоухий пень, безгласный камень каждый.
Так прятался наш стон в годину худших зол,
860 Когда его душил всесильный произвол,
Сковавший голос наш и память, чтоб в печали
Мы позабыли все и обо всем молчали.
Не унаследовал отцовских черт сей брат,
Лишь душу матери и материнский яд.
865 А третий сын[161] ее взращен был склонным к лени,
Бесчестным хитрецом, он жаждал наставлений
В науках пакостных, и принца просветит
Один прожженный плут, безбожный содомит[162].
Однако их союз порушен был раздором,
870 Поскольку рос порок, покрывший их позором,
Который дружбе сей и положил предел,
А вместе с дружбою чреде постыдных дел,
И принц оставил двор и прочь бежал в досаде[163],
И все грехи свои увез средь прочей клади,
875 Повадки все свои он изменил хитро,
160 Здесь речь идет о тех, кто притворно сочувствуя делу Реформации, проникали в ее ряды как соглядатаи.
161 Имеется в виду Франциск Валуа, герцог Алансонский.
162 Здесь говорится о маршале де Реце, о котором Брантом в своих мемуарах отзывается как о продажном лжеце.
Вороной черной был, но отбелил перо[164],
Чтоб жить меж голубей, однако выдал вскоре
Ворону хриплый крик в благочестивом хоре,
И кляп заткнул ей зев; но хитрый сей Синон[165]
880 Ведом был за руку: ему одну из жен[166]
Мать избрала на роль ловушки, клейкой ветки,
Чтоб во дворце держать и эту птицу в клетке.
Те, у кого в беде опору принц нашел,
По милости его узнали столько зол,
885 Развеял веру он свою, как ветер в поле,
Твердя, что принужден, твердя, что поневоле.
Известно, в наши дни быть безрассудным стыд,
Зато предательство и подлость не претит,
Позор обманутым, обманщики в почете,
890 Срам добродетельным, распутных не проймете.
Пусть вероломна власть, ей клятвы нипочем,
Мы беззаконию страданья предпочтем.
Так сей презренный трус былым друзьям на горе
Стал ненавистникам служить исправно вскоре,
895 Однако хитрости пошли ему не впрок,
И он узрел, кому служил его клинок,
Он имя жалкое свое покрыл позором,
Он белым герцогским своим блистал убором,
И вот по воле тех, пред кем склоняться рад,
164 После побега Генриха Наваррского из Парижа (1576 г.) Франциск Валуа переметнулся к протестантам.
165 См. выше, коммент. 7.
166 Осуществляя свои замыслы, Екатерина Медичи подсунула своему сыну Франциску придворную даму Шарлотту де Сов в качестве любовницы. С помощью мадам де Сов ей уже удалось вызвать соперничество и поссорить Генриха Валуа и короля Наваррского, поскольку она опасалась их сближения.
900 Он кровью запятнал роскошный сей наряд.
Ославив своего державного лакея,
Главу презренных слуг, как первого злодея,
Его отринул двор, и нас бросало в дрожь,
Когда божился он, не веря ни на грош.
905 Когда он вновь сбежал[167], трусливых уст немало
При имени его внезапно умолкало.
Владыке хитрых лис любезен хитрый двор,
Со львом не вступит он из-за добычи в спор.
Вот грады Фландрии[168], где два враждебных стана,
910 В междоусобицах сшибаясь постоянно,
Вконец изнемогли, совсем лишились сил,
А этот алчный волк в укрытии следил
За схваткой двух быков, их пожирал глазами
В надежде, что они себя прикончат сами,
915 Друг другу выпустят кишки и кровь прольют.
Глазел в сторонке трус, сколь поединок лют,
Он видел: одному стяжать победу впору,
Положит смерть конец усильям и раздору.
Так был тайком сей зверь от спячки пробужден,
920 В час безнадежности обрел надежду он.
На что надеяться? Прибыток ненадежный
Да блеск ничтожеству дарует век ничтожный.
К никчемным хитростям сего плута влекут:
167 14 февраля 1578 года Франциск Валуа, герцог Алансонский, снова покинул Париж из-за продолжающихся нападок на его фаворита Бюсси.
Тут свадьбы, сговоры[169] и заговоры тут;
925 Скулит, впросак попав, обманщик сей лукавый,
Дух ветреника стал теперь ветрам забавой;
Тоску смертельную вселяет злобный гад
В сердца былых друзей, но жгущий душу яд
Победу им дарит, а вероломец гадкий
930 От стен Антверпена стрекает без оглядки.
Нет, те не победят, кто сеет столько смут
В рядах парламента, кто главных ссорит тут,
Чтоб ядом убивать, пуская стрелы в цели,
Чтобы любимчиков ласкать в своей постели,
935 И чтобы допустить в свидетели сему
Лишь ложе грешное да поздней ночи тьму.
Три братца Валуа столь с детства похотливы,
Что первый урожай с родной снимали нивы[170],
А младших два из них вдобавок к сей вине
940 Кровосмешением запятнаны вдвойне,
К тому ж намерений преступных не скрывали,
Сочтя их доблестью, и весело взмывали
На крыльях ветерка, а ветреный поэт,
Как в поле цветики, брал самый яркий цвет,
945 Чтоб расцветить их грязь, их срам, прокорма ради,
С восторгом сводники служили их усладе,
Стал плахою их стол, где пировал порок
И вожделенную терзать невинность мог.
Потом хитрейшие, кому все карты в руки,
169 Речь, вероятно, идет о планах женитьбы Франциска Валуа на Елизавете Английской.
170 Трех братьев Валуа — Карла, Генриха и Франциска — подозревали в кровосмесительной связи с их сестрой Маргаритой.
950 Сумели обучить властителей науке
Под маской прятать зло, а также и тому,
Как скрыть под ангельским обличьем Сатану.
Хоть в диспутах они твердят, что благочестью
Не может подражать ничто, однако лестью
955 Певцы придворные должны их ублажать,
Пророки ложные, Седекии[171] под стать.
Желал такого же и поджигатель Рима[172],
Но он при этом был щедрей неизмеримо,
Ученейших мужей он призывал в свой круг,
960 Платил, чтоб скрасили они его досуг
Беседой мудрою, и эти были рады
За речи получать немалые награды.
А тут пустых словес засахаренный яд,
Сердца побитые пред идолом кадят,
965 Обряды странные[173], рыданья песнопений,
Безумцы в клобуках, бредущие, как тени,
Рядами ряженых, монаший черный строй
На нивах сеет смех и в гуще городской,
И пусть монашество в своих обетах строго,
970 Оно не в силах скрыть суровых истин Бога.
Всех этих ряженых никчемный маскарад
Кошачьи песенки вопит у адских врат,
Притом распутствует, играет роль лакеев,
171 Седекия — библейский лжепророк, который, вопреки предсказаниям пророка Михея, обещал израильскому царю Ахаву победу над сирийцами, что окончилось гибелью Ахава. (3 Цар. 22).
172 Речь идет о Нероне.
173 Здесь говорится о процессиях в покаянных облачениях.
Спектакли с плясками пред Сатаной затеяв:
975 Одни здесь, как хлыщи, одеты в пух и прах,
В речах изысканы, другие — скоп нерях,
Одежды рабские веревкой препоясав,
На жалость бьет чреда разутых пустоплясов,
Сутаны — их доход, их маска — капюшон,
980 Шаги их — мерный такт, их скрипки — медный звон,
А стих — литания; тут некий стряпчий с хором
Дерзает петь Христа и всякий раз с позором.
Рожденный в высях гор из чуждого яйца,
Орлиный выродок, сподобленный венца
985 Коварный пустосвят, презренный Генрих Третий,
Кого не королем — святошей кличут в свете,
Расставил ты силки, закон обходишь свой,
Голодным воронам расправиться с тобой
По воле Господа: так на охоте птичьей,
990 Коль сокол много раз не справился с добычей,
Сокольник бьет его вороной, а засим
И смерти предает, коль тот неисправим.
Толпе твоих попов, заполонивших грады,
Не утаить твои бесстыдные услады,
995 Но черные дела не могут сеять страх,
Коль не звучат они у черни на устах.
Мещане праздные, болтливые сороки,
Возносят до небес придворные пороки:
О мерзостях принцесс в народе ходит слух,
1000 О блудодействе сих лакейских потаскух;
Так три сестры с двумя, один бордель содеяв,
Делили меж собой любовь своих лакеев,
Меняли жеребцов и выше всех утех
Ценили вольный блуд и даже свальный грех;
1005 Одна, чей пыл унять французы не сумели,
К шотландцам по ночам старалась влезть в постели[174],
Палимая огнем, творила так не раз,
Огласки не боясь и посторонних глаз,
Порой она юнцов к себе влекла в покои,
1010 И падали без сил потом сии герои.
Принцессы столь хитры, сколь похотью горят,
В квадратных шапочках[175] идут, сменив наряд,
В блудилища, чтоб там продаться подороже,
Отбить у девок хлеб, потом на брачном ложе
1015 В придачу к запахам притона должен муж
Награду получить, не лучшую к тому ж.
Им надо все вкусить, худой молвой принцессу,
Увы, не напугать, позор придаст ей весу.
Среди придворных дев, услужливых вполне,
1020 Способные молчать и ловкие в цене,
Умеющие скрыть от всех свой блуд и роды,
Неловких ждет позор и всякие невзгоды.
В дворцовых нужниках тьма нерожденных чад,
Которых в ложеснах сгубил аптечный яд.
1025 Постигла способы у нас любая дева,
Как плод вытравливать из собственного чрева.
Краснею от стыда, и дрожь меня берет,
Когда толкует мне бесстыдный сумасброд,
Как в ночь из города везет рыдван закрытый
1030 Марго премудрую в сопровожденье свиты,
Чтоб истребить дитя сией жены тайком[176]
И беспощадно так, что слышать о таком
Как истинный француз я не могу, и мнится,
Что это от врагов исходит небылица,
1035 Дабы смущать народ, но ширится, увы,
Как смерти тленный дух, зловоние молвы.
Мне также ведомо, что чаще зло творимо
Под кровом темноты, в глухую ночь, незримо:
Так некто даму ждал, чтоб ею овладеть
1040 В укромном уголке, да сам попался в сеть,
Уладить миром всё желает враг приличий
И, будучи ловцом, становится добычей.
Я слышал: наш король при громе стал дрожать[177],
Готов был спрятаться под землю, под кровать,
1045 Лавровой веткою и колокольным звоном
Он изгонял свой грех и снадобьем зловонным
Из клизмы промывал нутро, глотал настой,
Его исправно Рим снабжал водой святой,
Слал свечи, ладанки, и государь покорно
1050 Засовывал в свой зад от папских четок зерна.
Известно, ладанки — пустое для небес,
Как самый полный чин богопротивных месс,
Ни францисканскими одеждами монаха,
176 Тайные роды королевы Наваррской, видимо, послужили причиной ее удаления из дворца.
177 Ходил слух, что Генрих III смертельно боялся грозы.
Ни крестным знаменьем не уничтожить страха.
1055 Сии видения к признанию ведут:
Кровосмесительный или содомский блуд
Для нашего двора пустячные пороки.
Печалясь, я прерву трагические строки,
И пусть на пастбище останутся стада
1060 Постыдных истин сих, гурты сего стыда.
Сперва пусть говорят седой песок прибрежий,
Гул океанских волн, а также ветер свежий,
Чей вздох очистил даль, пусть звезды говорят,
Которые для нас на небеси горят,
1065 Сперва пусть говорят цвета поры весенней,
Листва густых лесов, цветы земных растений,
Миазмы черные, чьи грозные смерчи
Над нами занесли смертельные мечи.
Пусть веры слухам нет, мы знаем не по слухам
1070 Мужей разряженных под стать бесстыжим шлюхам,
Причем с ужимками молоденьких девиц;
Столь нарумяненных, столь набеленных лиц,
Столь завитых кудрей, как у хлыщей придворных,
Мы встретим не всегда у девок подзаборных;
1075 Стараются найти какой-то хитрый штрих,
Дабы с лица стереть остатки черт мужских,
Замазывают их, кладут густой румянец
На щеки дряблые соперники жеманниц.
При виде этого честной немеет люд,
1080 Вздыхают старики и срамников клянут.
Презренны женские ремесла в мире этом,
Зато растет цена мужам переодетым.
Слыхал я: надобно помои лить с лихвой
В гробницы старые, тревожа их покой,
1085 Чтоб зло воскресшее дало сердцам отравы,
Растлив, как писано, потомков наших нравы.
Грехов не породит познанья мудрый свет,
Как добродетелей, рожденных тьмою, нет,
Во тьме невежества, как в теплом перегное
1090 Произрастут грехи, коль, усмотрев такое,
Не вырвет длань добра лжеистин вредный злак,
Дабы история не продолжалась так.
Во имя лучшего должны мы вскрыть заразу,
Пусть в нос ударит смрад и казнь предстанет глазу.
1095 Святой из Африки[178] учил, что злых владык
Нельзя живописать, приукрашая лик,
Показывать не грех, сколь пропитались смрадом
Те, кто огонь и меч несет Господним чадам.
В пыланье сих страстей мой жар бессилен жечь,
1100 Роняю я перо, моя немеет речь,
Мой дух в смятении, печально хмурю брови,
И обрывается рассказ на полуслове,
Бумагу увлажнит вот-вот моя слеза.
Коль обратите вы к моим строкам глаза,
1105 Всех красок радугу пред вами я раскину,
Дабы узрели вы цветистую картину.
Отец мне был отцом вдвойне и не щадил
На обучение ни средств своих, ни сил,
178 Вероятно, речь идет о святом Киприане