- Уж не предлагаешь ли ты мне жениться на Анне Ягеллонке? – вопрос его был полон иронии, глаза лукаво смотрели на Мари. Брак с дочерью покойного короля Сигизмунда-Августа был обязательным условием его восшествия на Польский престол. По сравнению с древней Ягеллонихой Елизавета Английская казалась ему теперь настоящей богиней, пусть и малость потасканной. – Может она и ровня мне… – Генрих привлек Мари к себе, - но она точно не ровня тебе. Ты выше всех принцесс христианского мира, Мари.
Ему не хотелось думать о Польше, но раз вспомнив о предстоящей ссылке, Генрих больше не мог отделаться от мрачных мыслей. Но он мог притворяться, а потому новоиспеченный король  беспечно заулыбался и бодро заметил:
- Если мы так и будем стоять, то ту беседку займут другие счастливцы и нам придется искать новое укрытие.
Они пошли по дорожке. Ночь благоухала летом, сад казался островом любви и радости в океане суеты и притворства. Каждой паре, которая оказалась здесь, представлялось, что этот хрупкий мир принадлежит только им. Из звуков здесь были лишь шум ветра и шелест листвы, которые сливались в один загадочный шепот. В этом шепоте можно было различить человеческую речь – это был язык любви и предательства, ибо заговорщики ценят мрак и уединение не меньше влюбленных.
У беседки Анжу вдруг остановился. Ему показалось, или к шепоту прибавился еще и храп?
- Ты ничего не слышишь? – обратился он к Мари.
Герцог прислушался и вдруг расхохотался. Кончено! Именно здесь он полчаса назад оставил своего друга Келюса, из которого вышел не столько Купидон, как задумывалось, а Бахус. Только в отличие от бога вина, молодой дворянин пить совершенно не умел.

Отредактировано Генрих де Валуа (2014-10-06 21:17:57)

Вдоволь насмеявшись, Анжу посмотрел на Мари и, увидев вопросительный взгляд, пояснил:
- Право слово, это мог быть довольно оригинальный способ дать знать, что беседка занята, однако все куда прозаичнее: истина в вине. Не будем тревожить сон господина Келюса.
Они продолжили исследовать садовые лабиринты. Мысленно герцог снова и снова возвращался к разговору, который им пришлось прервать. Его задели слова принцессы Конде, но что задевало Генриха еще сильнее, так это то, что его прекрасная спутница вторит его матери.
- Это ты говоришь со мной, как с ребенком, Мари, - холодно обронил Генрих. – Будущее – это всегда неопределенность, - продолжал он, стараясь говорить спокойным ровным тоном, но польская тема вызвала у него такую досаду, что теперь он не мог унять своего раздражения. – У меня складывается впечатление, что все решили, будто им виднее, что лучше для меня. Но у меня свои соображения на это счет, - сухо отрезал он.
Он не высказывал это вслух, но дело было не столько в Польше, сколько в его убежденности, что он, Генрих Валуа, достоин только самого лучшего: если женщина, то Мари, если трон, то трон Франции. На меньшее он не согласен. Этот баловень судьбы привык, чтобы все шло так, как он задумал, но на деле его жизнь определяли не его желания, а желания его матери. Екатерина Медичи в ослеплении родительской любви была готова на все лишь бы сделать своего любимого сына королем, даже поступиться его собственным счастьем. Вот и теперь Генрих должен забыть все, что ему дорого, и уехать в чужую страну, где он будет ряженым королем, ибо никакой реальной власти у него в Кракове не будет. Все это злило его, злило настолько, что от осознания собственного бессилия он был готов пойти на крайности.
- Мари, - вдруг произнес он изменившимся голосом. Теперь в нем не было ни холода, ни отчужденности. Наоборот, в тоне его появилась отчаянная торжественность. Взяв девушку за руку, Генрих спешно увлек ее в сторону, где мрак был такой густой, что они с трудом могли рассмотреть лица друг друга. Казалось, лунный свет совсем не проникал в этот уголок сада, настолько удаленный, что можно было поверить в невероятное: здесь они совсем одни.
– Мари, выслушай меня, - он взял ее руки в свои и сжал ее тонкие пальчики, глаза его горели холодной решимостью, - ведь еще не поздно! Разве не должен быть человек хозяином собственной судьбы? Разве не вольны мы сами распоряжаться своими жизнями? После нашей смерти никто не вспомнит той жертвы, которую нас вынуждают принести. И ради чего? Я хочу жить, Мари! И моя жизнь там, где ты! Ад, через который мы проходим каждый день, может закончиться прямо сейчас, только скажи «Да»!

Генрих слышал слова, но лишь отголоски их смысла доходили до него. Конечно, Мари не может вот так сразу сказать «да», ей нужно время. Женщины любят красивые сцены, любят драмы. Хотя будь его воля – он бы прямо сейчас перемахнул через ограду сада и скрылся в темноте парижской ночи.

Анжу был максималистом, однажды он скажет «Если я люблю, я люблю до крайности», и в данный момент он любил именно так и точно также ненавидел. Ненавидел Польшу, ненавидел мать, ненавидел Монлюка, который это все устроил. Нет, он не хотел бы, подобно многим заблуждающимся душам, быть простым пастухом, который волен делать все, что ему заблагорассудится, ибо он не связан обязательствами чести и крови. Напротив, честь и принадлежность к королевской фамилии играли для него крайне важную роль. Но он хотел бы, чтобы пастухами были все остальные, тогда бы он не медля увез Мари из этого змеиного гнезда. Но молодой Валуа еще сам не подозревал, какой силой воли он обладает. Всю жизнь Генрих будет потакать своим слабостям, ибо он человек, и одновременно жертвовать своими интересами и убеждениями, служа Франции, ибо он король.

Его сила воли заключалась в готовности к самоотречению ради большой цели. Сейчас этой целью была Франция, и Генрих понимал: чтобы ее достигнуть, нужно пройти через Польшу. Трон Ягеллонов даст ему необходимый опыт, и когда он взойдет на трон Лилий, он будет королем не только по званию, но и на деле. Но сложность заключалась в том, что Францию для него сейчас олицетворяла Мари, а он просто не мог отпустить ее.

- Неужели ты думаешь, что Генрих сегодняшний возможен без тебя? – спросил он мягко, но настойчиво. – И завтрашний? Мари, ты нужна мне, - он привлек ее к себе, - вместе мы сможем все. Но надо сделать это сейчас. Одно дело – полгода назад, тогда ничего не было известно. Но теперь, когда все решено, они опьянены своей победой: моя мать, братья, твой муж... Поляки выберут себе другого короля, я же тем временем все равно останусь наследником Карла, даже если он захочет распорядиться на этот счет по-своему – матушка никогда ему этого не позволит. Мари, это «изгнание», о котором ты говоришь, оно не продлится долго.

Как бы было удобно, если бы Шарль решился покинуть этот бренный мир сейчас, сию минуту. Простое решение всех проблем. Интересы Польши, разумеется, в расчет не принимались. Да и что для Генриха эта Польша? В какой-то момент у него промелькнуло в голове: «Увезти Мари с собой в Краков, там нас никто не достанет». Но образ Анны Ягеллонки, окруженной сотней бородатых шляхтичей в мехах да при саблях, готовых постоять за свое «сокровище», тут же возник перед ним и заставил отказаться от этой  мысли. Франция, только Франция!

По мере того, как он говорил, Мари становилась все бледнее. Видеть Генрих этого не мог, так как в этой части сада было темно, словно в могиле, но стоило принцессе Конде опереться на его руку, теряя остатки сил, Анжу понял, что перестарался. Не стоит требовать от человека столь много и сразу. Если бы у него было время обдумать все заранее, то он бы нашел подход, подготовил Мари, избежал спешки и потрясений. Но времени не было. А возможно герцог просто боялся допустить мысль о побеге раньше, опасаясь, что у него попросту не хватит пороху решиться. Одно дело – спонтанное, мгновенное решение. Другое – бесконечные думы о предстоящем, которые могут как придать уверенности, так и превратиться в самоистязание.

Ему было жаль Мари, но он не мог просто взять и снять осаду. Убежденность в собственной правоте, которая, однако, где-то в глубине уже дала трещину, все еще застилала ему глаза. К тому же в словах Мари ему слышались слова королевы-матери. Медичи, которая прекрасно знала о настроениях сына, говорила ему практически то же самое, только облекая речи в немного иную форму, частенько переходя на итальянский и латынь и осеняя себя крестным знамением, когда Генрих упорствовал. Упоминала она и принцессу Конде. Анжу понимал, что сейчас Мари будет держаться за свое «нет», но завтра все может измениться. Поэтому он привлек ее к себе и, нежно обнимая, сказал:

- Хорошо, Мари. Не будем больше об этом сегодня. Такой прекрасный вечер – не стоит тратить его на слезы. Но я прошу тебя: подумай обо всем еще раз. Я буду ждать твоего решения и обещаю принять его, каким бы оно ни было.

Последние слова дались ему не без труда. Еще тяжелее было скрыть досаду и разочарование. Однако он все же натянул улыбку и заставил себя посмотреть в глаза Мари.

Отредактировано Генрих де Валуа (2014-11-13 20:02:14)