Париж погрузился в тишину. Это была не абсолютная тишина, ее нарушало множество звуков: скрип телеги, с которой свешивались человеческие руки и ноги, пыхтение и ругань того, кто сваливал в нее очередное тело или то, что от него осталось; глухой стук по дереву - это вбивают последний гвоздь в далеко не последний гроб — они для тех, кто не будет засыпан в общей могиле; плачь одинокой вдовы, муж которой был честным католиком, но который слишком настойчиво требовал у соседа вернуть долг; вопли недорезанного гугенота, молящего прикончить его; вопли гугенота, оставшегося в живых - он не верил своим глазам, не верил в то, что произошло, не верил, что жив. А кроме этого - нескончаемое жужжание мух, которых здесь были тучи. Париж был кровоточащей, гноящейся, источающей зловоние язвой на теле Франции. Не единственной - доносили, что резня разнеслась по другим городам.
Генрих придержал коня, который то и дело останавливался и начинал пятиться назад - животное чувствовало, что кругом смерть. Ему самому было дурно от того, что он видел: весь его путь был усеян трупами, искалеченными и обезображенными рукой человека или же собственным страхом. То, что произошло за эти четыре дня с трудом укладывалось в голове даже у него. Был отдан приказ схватить и казнить гугенотскую верхушку, был составлен список из конкретных имен,  но все обернулось массовой резней.
Короля Наваррского и принца Конде в этот список не включили. Оба перешли в католичество, сохранив тем самым себе жизнь. Заплатили их единоверцы.
Генрих направлялся к Мари Клевской, которая укрылась в доме своей сестры герцогини Неверской. Он должен был сообщить ей о ее супруге - такова была официальная цель визита, на деле же герцог Анжуйский в первую очередь хотел убедиться, что Мари в порядке, а кроме того он должен был рассказать ей, как все было, как должно было быть. И о том, о чем он предпочел бы умолчать - о своем участии в этом безумии. Лучше она узнает все от него, нежели от третьих лиц. Его правда будет мягче той, какую ей изложат другие.
Дворец Неверских казался необитаемым. Окна были наглухо закрыты ставнями, во дворе не было ни души, но мощенный камень и белые стены были перепачканы кровью, а по обеим сторонам улицы лежали мертвые. К горлу Генриха подступил ком, в глазах потемнело - не от жуткого вида, а от страшной мысли, что по какой-то роковой ошибке смерть могла вломиться и в этот дом.
Ему отворили не сразу. Когда он наконец оказался внутри, то попросил проводить его к принцессе де Конде. Его опять заставили ждать. В этом месте он чувствовал себя заживо погребенным.

Мари была здесь, она была невредима и она была рядом. С души герцога свалился камень, он наконец-то мог дышать. Ночной кошмар отступил, и на мгновение засияло солнце – но лишь на мгновение, потому что страшные воспоминания вновь наползали на него со всех сторон. Пляска смерти, ответственность за которую лежала и на нем, еще долго будет преследовать его.
- Мадам, - принц протянул к ней руки, - прошу вас, поднимитесь. Я пришел убедиться, что с вами все в порядке и вы в безопасности. Теперь, когда я вижу, что вы в добром здравии, я могу вздохнуть с облегчением и поблагодарить Господа, что ужас, захлестнувший Париж, обошел вас стороной.
Генрих сохранял самообладание – они были не одни. Дама, доложившая о его приходе, все еще находилась в комнате. Кивнув ей на дверь, он дождался пока она выйдет и они останутся одни. Больше всего на свете он желал сейчас заключить Мари в свои объятия и никогда не отпускать. Конде, Конде… почему ты не мертв? Почему, когда погибли тысячи твоих братьев, ты остался жив? Можно ли говорить о том, что Бог милостив, если он все еще позволяет тебе осквернять землю своим существованием? Если он подарил тебе величайшее счастье из всех возможных – обладать ею? Ты не сможешь любить ее так, как она того заслуживает, ты никогда не будешь любить ее так, как я люблю ее, смотреть на нее так, как я смотрю. Ты не достоин ее.
- Мари… моя Мари! – он сделал шаг ей навстречу. – Невозможно передать ужас, во власти которого я находился до этой минуты, и великое облегчение, которое я испытываю теперь, когда могу видеть тебя. Прости меня, моя принцесса, что так долго не приходил. То, что там произошло… - он бросил нервный взгляд на затворенное окно и запнулся, - я умоляю тебя, не выходи на улицу. Там повсюду смерть.

Ему показалось, что еще немного и он утонет в омуте этих лазурных глаз, но он слишком сильно любил ее, чтобы перестать испытывать острую тревогу. Перед тем, как двери этой комнаты распахнулись перед ним и он увидел ее, он боялся за ее жизнь, боялся, что по чьей-то злой воле он мог потерять ее. Теперь, когда она прильнула к нему и нежным взволнованным голосом говорила, о том, какие мысли поселились в ее головке, Генрих страшился подумать о том, что она могла знать или слышать о случившемся. Когда же она отпрянула от него, словно в комнату вошли непрошеные свидетели, он стал теряться в догадках, поверит ли она его правде.
О том, чтобы рассказать Мари все не могло идти и речи. Произошедшее с трудом укладывалось в голове у него самого, но он знал точно две вещи. Первое: они действительно хотели уничтожить протестантскую партию, но не зарезав ее приверженцев одного за другим, а обезглавив ее. Второе: когда стало ясно, что вместо десяти человек будут убиты сотни, даже тысячи, они не сделали ничего, чтобы остановить резню. Более того, он, герцог Анжуйский, находился там со своими людьми и не препятствовал бесчинствам.  Как он мог рассказать об этом Мари?
- Мне ничего не грозило, тут ты права, - он гладил ее по волосам, желая успокоить. – Я не мог прийти раньше, обстоятельства требовали моего присутствия подле короля…
Он вспомнил Карла накануне той ночи, когда во время заседания Совета он, королева-мать, Таванн, Гонди, Бираг и Невер убеждали его во враждебности гугенотов и доказывали необходимость пойти на крайние меры. Шарль был растерян и зол. Часом ранее де Рец рассказал ему об участии Медичи и Анжу в заговоре против Колиньи. После ожесточенных споров, доведя короля до гневного исступления, они все-таки вырвали его согласие . «Пусть их всех убьют!» - слова монарха стали пророческими. После того, как звуки набата Сен-Жермен-л’Оксеруа стремительно разнеслись над городом, сопровождаемые колокольным звоном других церквей, торжественным и мрачным, было положено начало страшной массовой расправе над теми, кого еще совсем недавно называли «гостями столицы».
Мари отпрянула, и Генрих почувствовал, как она ускользает от него. Нужно было ответить, сказать что-то, но как назло горло его словно сдавило, и он не мог выдавить из себя ни звука. Чтобы заполнить паузу хоть чем-нибудь, он стал ходить по комнате, заложив руки за спину, но так не могло продолжаться долго. С большим трудом он овладел собой и повернулся к Мари, делая шаг в ее сторону. «Пожалуйста, не смотри на меня так…»
- Конечно, Мари, я расскажу тебе… я расскажу тебе, как все было. Лучше тебе узнать обо всем от меня, чем потом выслушивать сплетни третьих лиц. Город множится слухами, нелепыми и оскорбительными. Только, Мари, ты должна точно решить для себя, хочешь ли ты услышать то, что я тебе скажу?
Он намеренно избегал слова «правда». Так ему казалось, что он честен перед Мари и перед своей совестью.

Пусть Мари и выглядела как ангел, спустившийся с небес на их грешную землю, она не была столь наивна, как могло показаться на первый взгляд. В ее голубых глазах сквозили не только любовь, великодушие и понимание, вместе с задорным огоньком в них горел истинный интерес к тому, что говорит собеседник, к тому, что он чувствует. И она могла догадаться о том, что Генрих скроет от нее, увидеть то, что стоит у него перед глазами и, самое главное, почувствовать, что ему, в общем-то, в ту ночь было все равно, что случится с единоверцами принцессы Конде. Не питая к ним ненависти, он не испытывал к ним и любви. Чувство справедливости в тот роковой час ограничилось лишь состоянием удовлетворенности, что его брат-король, узнав о том, что он, Генрих, и их мать Екатерина, были главными организаторами покушения на адмирала, не приказал арестовать их, а под давлением согласился довершить начатое. Потом же началась пляска смерти… но и тогда герцог Анжуйский думал больше о том, что тысячи гугенотов, собравшихся в Париже, могли точно также дать сигнал к резне католиков. Был возможен и другой вариант: раз добрые парижане способны на столь жестокое деяние, то однажды они могут поднять оружие и на своего короля. Это будет не первый раз, когда столица взбунтуется против монарха. Подобного даже брату не пожелаешь…
Генрих всегда восхищался способностью женщин понимать истинную суть вещей, бросив на них лишь единственный взгляд. Екатерина видела людей насквозь, Мари же, он был уверен, чувствовала мимолетную перемену настроения, замечала, пусть невольно, каждую тень или полуулыбку, появляющуюся на лице человека и его, Генриха, в первую очередь. Он мог скрыть злость, радость, волнение и скорбь практически от всех, если хотел, но не от принцессы, не от ее сапфировых глаз.
Протянутые руки были холодными, словно сделанными из хрусталя. Он взял тонкие ледяные пальчики Мари и поднес их к губам, надеясь согреть их своим дыханием. Это дало ему небольшую отсрочку.
- После покушения на адмирала, - сказал он наконец, - при дворе забеспокоились. Ситуация оказалась очень опасной, все балансировало на грани: только что заключенный мир дал трещину, единоверцы Колиньи кипели от ярости, они хотели мести. Жажда крови могла  далеко их завести. Король также требовал найти и наказать виновных, но даже не смотря на любовь, которую его величество питал к адмиралу, не взирая на то, что он отдал свою сестру за короля Наваррского, гугеноты решили вершить правосудие сами. Вскоре был раскрыт заговор. Адмирал и его сторонники хотели убить его величество и его близких.
Он замолчал, давая Мари время осмыслить услышанное. Герцог не лгал ей, лишь опустил некоторые подробности, которые принцессе было знать необязательно. Зарисовка должна была смягчить удар от того, что последует далее. Пока он направлялся сюда, он успел передумать множество вариантов того, что он ей скажет. Задача представлялась не столь сложной, но на самом деле любое его слово, любое ее слово могло разрушить хрупкую башню недомолвок и двусмысленностей, которую предстояло возвести, дабы оградить Мари от того, что произошло.

- Господи, Мари! Вы сделали из адмирала идола и поклоняетесь ему словно святыне… - Он покачал головой. Бедная принцесса, она, будучи замужем за одним из лидеров гугенотской партии, она, находясь в самом центре событий, не видит сложных взаимосвязей и невидимых нитей, оплетающих всё и вся. Попробуй он что-то объяснить – Мари скорее запутается, нежели поймет, что все не так просто, как кажется на первый взгляд. – А Гизы превратили его в мученика, - добавил он, желая отвлечь ее от мыслей о его собственном участии в событиях той ночи, – теперь он станет символом вероломности католиков и, думается мне, дома Валуа. Хорошо сыграно, - заключил он, прищелкнув пальцами, и циничная усмешка появилась на его лице.
Заметив, как побледнела Мари, он мысленно одернул себя. Надо быть мягче, чтобы не напугать ее. Сейчас не время для подробностей. О том, кто выкинул из окна его святейшество адмирала, она обязательно узнает позже, без его участия. Что до Конде…
- Нет, он, как и Наварра, не имеет к этому отношения… Именно Колиньи был сердцем гугенотской партии, не кузен Анри и не твой муж. Адмирал хотел сосредоточить всю власть в своих руках.
Он пытался пощадить чувства Мари, хотя самому ему делось тошно от осознания того, что он защищает Конде… от осознания того, что у него была возможность расквитаться с ним в ту ночь и он ее упустил… Генрих на минуту представил Мари в траурном одеянии, но отогнал эту мысль. Взгляд на нее – заплаканные глаза, несчастное растерянное выражение лица, непослушные, выбившиеся из прически золотые пряди, ниспадающие на лоб – и ему стало не по себе от того, что он был причиной этих слез. Следующего вопроса Мари он ждал давно, как роковой неизбежности, и вот она произнесла эти слова: «Ты не знал же что будет так?».
Она смотрела на него с надеждой и мольбой. Анжу было неуютно под этим взглядом, он вдруг почувствовал одновременно злость и обиду, а затем - вину, но вину не перед теми тысячами, которые были убиты только за то, что были протестантами, а вину перед Мари за то, что не оправдал ее веры в него.
- Я не знал, что будет так.
В комнате повисла тяжелая оглушающая тишина.

То, как имя адмирала действовало на принцессу, не нравилось Генриху. Эти перемены, гнев, сверкнувший в ее  глазах (а он был готов поклясться, что раньше ничто не могло затуманить их чистоты) – они ему были непонятны. Более того, он не мог взять в толк, почему она приняла его слова о Колиньи так близко к сердцу, ведь обращены они были не к ней конкретно. «Вы» - вы, гугеноты, вы, приближенные адмирала. Но это было не важно. Важно то, что этот человек встал между ними. Даже мертвый он приносил одни проблемы.
Все, все исчезло, унеслось прочь, стоило ему произнести эти слова: «Я не знал, что будет так». Тишина, воцарившаяся в комнате, сжимала его за горло, душила. Остался только звук биения собственного сердца. Он смотрел на Мари. Ждал. Пытался разгадать по ее лицу, что творится в ее душе, о чем она думает. Ждал, сам не зная чего. Ее ответ – его приговор. Ее ответ – его помилование. Ее ответ…
Нежное прикосновение тонких пальцев, усталый, но дарующий прощение взгляд, еле слышный шепот, слова любви, и вот она уже прильнула к нему, словно голубка в поисках защиты. Он прижал ее к себе, укутывая в своих объятиях, решив про себя, что никогда ее не отпустит, отказываясь принимать действительность хотя бы сейчас, в это мгновение, когда она принадлежала только ему. Она была для него целым миром. Остальное же: Варфоломеевская ночь, адмирал, Конде – все растаяло, словно дымка, исчезло вместе с утренним туманом, испарилось, как роса.
- Мари, моя Мари… - негромко произнес он, гладя ее по голове. – Ты – все для меня! Останься со мной, любовь моя. И не думай ни о чем.